|
|
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
На пороге тридцатитрехлетия в моей жизни начался почти десятилетний период обращения к поэзии. Я вдруг почувствовал в себе поэтическую силу и жгучую потребность переложить свое внутреннее состояние на язык поэзии. Это пришло как наваждение, все во мне словно ждало этого момента. Сказочный и мучительно-сладостный мир поэзии поглотил меня целиком. Все началось с обращения к Природе и с любовной лирики. В течение полугода стихотворная техника была освоена, и во мне укрепилось чувство поэтической свободы. Однако появилась зависимость, которая позже обернулась сладким, обволакивающим и одновременно мучительным рабством. Я попал в ловушку, выбраться из которой было уже невозможно, да и не хотелось - вирус собственной гениальности сделал свое дело. Писать стихи я мог в любых условиях - на работе в окружении любопытствующих сотрудников, в метро, дома в окружении раздраженных и насмехающихся родственников, идя по улице, гуляя в парке с маленькой дочерью, лежа на диване, днем и ночью. У меня появилось множество записных книжек и маленьких блокнотиков с записями, которые я всюду носил с собою. Параллельно с чисто творческой работой я занимался изучением биографий Пушкина, Баратынского, Фета, Блока, Есенина, Пастернака, Цветаевой, Маяковского, Ахматовой и многих других.
Говорить что-либо о творческом процессе людям, не прочувствовавшим его собственной кожей, не имеет особого смысла, а тем, кто испытал поэтические озарения, это и так понятно. Одно могу сказать - при концентрации на выбранном предмете из пространства над головой мгновенно входит в сознание нечто вибрирующее, цельное, законченное, ритмичное, но без слов, и нужно быстро (в течение считанных секунд) выразить это словами, но без вмешательства рассудка. Если удается это сделать, то все в порядке, если же не успеваешь вовремя, то с вмешательством рассудка теряется первоначальный аромат посетившего озарения и ценность строк, снижается их адекватность посетившей тебя вибрации. Отсюда мучительная неудовлетворенность. Вот вся хитрость. Научить процессу переложения вибрации в слова, естественно, невозможно - это от Бога.
Именно благодаря поэзии я впервые познакомился, а впоследствии сроднился с миром озарений как поэтических, так и научных. Банально звучит, но факт: вся внутренняя жизнь этого периода - в моих стихах. Что-то добавить к написанному невозможно. Могу позволить себе лишь некоторые комментарии.
Тема любви, точнее, ее ускользающего движения целиком охватывает два стихотворных цикла - "Круги на воде" и "Ты - остров мой необитаемый..." (История любви). Стихотворные обращения к конкретному человеку нельзя расценивать только как акт личной любви - за конкретной личностью всегда (в случае настоящей поэзии) стоит нечто большее, невыразимое, но отнюдь не безличное.
За личным "я" стоит Вселенская Сила, слияние с которой сулит освобождение, и в то же время Она постоянно ускользает, приводит в раздражение, подтачивает жалкие собственные силы, но неодолимо манит и сияет своей неистощимой загадочностью.
В личном плане "Круги на воде" - отражение моей жизни до "поэтического периода", а "Остров" - его начало и развертывание.
Поэзия стала для меня своеобразным инструментом исследования человеческих чувств и состояний. Посредством поэзии мне очень легко было стать ищущей любви женщиной и коснуться тайн ее души. Так появился цикл стихов "Пустая комната".
Я давно планировал заняться поэтическим исследованием жизни Андрея Рублева, Льва Толстого, Александра Блока, Сергея Есенина, Никколо Паганини, Ленина. Странное сочетание имен, не правда ли? Частично удалось осуществить этот замысел. Каждому исследованию предшествовала долгая работа с разнообразными материалами. Изучались эпоха, окружение, конкретные биографические факты и творческие материалы. Тому главному, что было вынесено из проработанного, я стремился дать поэтическую интерпретацию в скульптурной форме. У меня всегда было ощущение, что настоящая поэзия объемна и рельефна, а фальшивая - лежит в плоскости.
Работая над циклом Андрея Рублева, я буквально кожей ощущал Россию, не тогдашнюю, а вневременную.Раны Руси стали моими ранами… Из неразгаданных глубин России был и Сергей Есенин. Его жизнь и поэзия со времен зрелого детства притягивали меня. Моя мама в довоенные годы была знакома с импресарио Айседоры Дункан (жены Есенина) Ильей Шнейдером, рассказы которого о жизни Есенина я слушал еще в детстве в мамином изложении. Ореол загадочности, окружавший поэта, не давал покоя многим исследователям его жизни и творчества. Сколько тут было вымыслов, догадок, сплетен и прочего. Приступая к работе, я прекрасно понимал, насколько велик риск писать в стихах о Есенине, но когда я узнал, что Есенин незадолго до смерти задумал поэму о Пушкине, - страх исчез.
Вся жизнь Есенина - череда стремительных творческих взлетов к вершинам любви и света и не менее стремительных "падений" в тайные глубины человеческой психики. И то и другое - факт человеческого бытия. Человек становится жертвой этих кажущихся противоречий. Самоубийство Есенина есть результат трагического разлада между "противоречивыми" началами человеческой психики.
Галерею поэтических исследований завершил образ Никколо Паганини - неповторимого маэстро. Как-то в раннем детстве я по радио услышал это имя, и оно (точнее, загадочное словосочетание "Никколо Паганини") прочно вошло в мое сознание. Аромат первого детского впечатления остался у меня на всю жизнь.
Эпиграфами к поэтическому исследованию "Распятие" послужили слова Мейербера: "Там, где кончается наше воображение, начинается Паганини" и слова великого Листа о Паганини: "Он был велик. Знаем ли мы, какой ценой дается человеку величие?" Паганини, как никто другой на земле, являл собою "мир Дьявола и Бога" в своей творческой ипостаси. Я, как мог, пытался передать это в стихотворной форме. Вся жизнь Паганини - трагическая феерия Музыки и Любви. Финал его жизни был плачевен - невозможность примирения психологических начал, кажущихся полярными, привела к невыносимым страданиям души и тела.
Паганини стал мне удивительно близок и понятен. Трагический разлад в моей душе достигал апогея. Поэзия не смогла сделать меня свободным - она сама становилась тюрьмой. Ощущение гнетущего одиночества среди людей не покидало меня.
Наступил 1990 год. По Толстому и Блоку были сделаны заготовки, но к поэтической части работы я так и не приступил. "Стихотворный период" жизни подходил к концу. Я знал, что со мною что-то должно произойти, что на смену поэтическому периоду жизни должно прийти нечто иное. И это состоялось, я стал на Путь Сознательной Эволюции. Тогда уже никаких вопросов по поводу того, что надо продолжать заниматься поэзией, не было. С ней было покончено надолго…
Спустя девять лет на свет появился "Апокриф от Иисуса".
